Весь в белом я вышел из отеля, заранее улыбаясь. О, эти забияки-мураши, снующие туда-сюда по телу в моменты, когда ты бесстрашно подставляешь его новому приключению силой в двенадцать баллов и оно мотается в окаянной пучине, трясется от незнания исхода и выплывает, держась за соломинку, к старому раю, над которым шевелится знакомое до боли небо. Ради этих ощущений я готов подчиниться любым правилам игры или — того хуже — вступить в игру без всяких правил. За этими ощущениями я прибыл в Джайсалмер, последний оазис жизни на краю суровой индийской пустыни Тар, за которой начиналась полная географическая пакость — государство Пакистан.
В городе смеркалось. Спертый воздух стоял упруго. Пройдясь по замечательной улочке, состоящей из стен без крыш, мусорных куч и коровьих лепешек, я задержался возле лавки с вывеской Government Approved Bhang Shop. Я знал, о чем идет речь, и пошел на вывеску боковым тараном.
Покрутившись вокруг лавки с минуту, я набрался смелости и попросил бханг-ласси «с собой». Заплатив торговцу тридцать рупий, с бумажным стаканом в потных ладошках я тремя проворными прыжками перескочил через дорогу, утыканную коровьими минами, потом, подобно шпиону под прикрытием, бесшумно проскользнул сквозь лобби «Шринатх Паласа», единственной приличной гостиницы в городе, и умостился на балконе, с которого открывался воистину марсианский вид на красный, щедро поджаренный солнцем ландшафт. За этот цвет путеводители по экзотической Азии называли Джайсалмер «золотым городом». В Индии, как вы знаете, золото — красного цвета.
Помедитировав на темную жижу, я отхлебнул из стакана и замер.
Минут пять я просидел неподвижно с закрытыми глазами и уже вообразил себя Буддой, изящной позолоченной статуэткой, парящей во мраке уездной ночи в ожидании полного освобождения. Но освобождение не наступало, и тогда я хлебнул еще, отпив из стакана половину.
В этот момент в номер постучали.
— Какого хрена? — раздраженно подумал я и поковылял к двери. — Кто там?
— Evening service, sir, — ответил вкрадчивый голос из коридора.
Я щелкнул замком и впустил в душный номер сквозняку, а вместе с ним маленького толстомордого индуса в черном пуштунском костюме с шоколадкой в одной руке и розочкой — в другой. Индус поспешил к постели и зашуршал простынями, а я мигом выбежал обратно на балкон, бухнулся на колючую верблюжью циновку и уставился на королеву неба Луну в ожидании прихода.
— А который вообще-то час? — вдруг спросил я себя.
— А какой сегодня день? А месяц какой? — снова поинтересовался я у себя, но отчего-то уже вслух. — Ах, здесь, кажется, был индус. Надо бы спросить его.
Я зашел в комнату и увидел сидящего на моей постели индуса в полулотосе. У него были длинные вытянутые плойкой волосы и болгарское лицо Филиппа Киркорова с тремя базедовыми глазами навыкате. В одной руке полукровка держал черную шоколадку, в другой — белую розочку. Я сразу понял, с кем имею дело. Это, без сомнения, был Шива, и отмахнуться от этого факта было невозможно. Третий глаз божества примостился на лбу над межбровьем и пырил на меня самым непотребным образом.
— He wore black and I wore white. He would always win the fight. Bhang-Bhang! — пропела в моей голове златовласая Нэнси Синатра и чмокнула в макушку изнутри черепа. Макушка задымилась.
Я опять выскочил на балкон. «Черт, черт бы меня побрал с этим бханг-ласси!»
Из путеводителей по экзотической Азии я также знал, что бханг-ласси — это ритуальное пойло на основе кефира и ганджи, с помощью которого можно попасть в астрал, сомнительное во всех отношениях место между небом и землей, где болтаются духи-самозванцы, и задать им какой-нибудь терзающий душу вопрос.
На бханг-ласси хорошей крепости могут слететься даже некоторые шалопутные полубоги, коих в неокученных монотеистами землях миллион, а на бханг-ласси класса «люкс» может явиться и сам бог Шива, кутила, хулиган и развратник, которого рисом не корми, а дай отхлебнуть из стаканчика.
Казалось, что я нахожусь внутри вселенского планетария и каждую звезду можно потрогать
Славный напиток продается в «одобренных правительством лавках», типа той, на которую я напоролся во время прогулки по замечательной улочке, а если приобрести его в «неодобренной» лавке, то можно, проскочив астрал, на полной скорости влететь в индийский «миднайт-экспресс». Каково это в нем прокатиться, любопытный читатель может узнать, полистав мемуары американского наркокурьера и литератора Билли Хейса.
Город внизу горел тысячами земных огней, и эти огни соединялись с космическим светом звезд наверху. Казалось, что я нахожусь внутри вселенского планетария и каждую звезду можно потрогать, стоит лишь легонько подпрыгнуть или просто свеситься с балкона. Я щурил глаза, и все эти тысячи огней сливались в один большой огонь, который горел повсюду.
— Пожар! — крикнул я с балкона, но тут же опомнился. Присмотревшись к светопреставлению, я заметил в потоках огня оттенки, какими искрятся бриллианты из телемагазинов на диване или сияют золотые монеты в пещерах с кладом, какими их показывают в фильмах про Али-Бабу.
Свет струился отовсюду и сочился из пространства, которое тоже состояло из света. Я закрыл глаза, и ничего не изменилось — внутри меня все горело золотом и бриллиантами.
— Ох**тельно! — громко с балкона объявил я о своем состоянии жителям Джайсалмера и успокоился на разноцветных подушках.
Свет, который был внутри меня, поднимался снизу вверх — от стоп по икрам через завихрения в коленях в сторону копчика, а оттуда прямиком в живот, где, кажется, работала атомная станция по его переработке. Станция издавала гул, похожий на звуки дизельных турбин.
— А почему это свет льется снизу, а не с небес, как ему положено? Непорядок! — подозрительно подумал я, — Какой-то неправильный свет... А если это неправильный свет, то чей это свет, позвольте спросить?
Спросить было некого, и в этот момент из комнаты донесся шум. Я вспомнил про лупоглазого Шиву, развалившегося на моей кровати.
Свет погас моментально, как будто кто-то выстрелил из рогатки по фонарю и всю цепь замкнуло.
Резкий металлический скрежет прервал волшебный поток очаровательной иллюзии, станция внутри меня заглохла и все, что я слышал, это тихое злобное урчание в моем животе. Бханг-ласси бродил по внутренностям и вызывал их недовольство.
В комнате опять треснуло. От страха я переполз в угол балкона и вжался в него, как вжимаются в стены солдаты, защищаясь от пуль противника. Живот предательски урчал, и мне казалось, что по этому звуку меня и вычислят.
Чтобы остановить этот утробный гул, я втянул в себя живот, как это делают самые бывалые йоги, и мне показалось, что пупок приклеился к позвоночнику. Я почти перестал дышать и замер так, что улетучились все звуки разом — крики галдящей толпы под балконом, вопли базарных ишаков, пустынных койотов, городских муэдзинов и всего досягаемого космоса, в котором, как известно из докладов астронавтов-атеистов, звуков не бывает. Я поразился тому, как усилием воли я сотворил абсолютную тишину во всем и сам стал ею. «Ого-го! То ли еще будет!»
И в этот момент случилось самое паскудное, что может случиться в столь напряженной конспиративной обстановке, — я пукнул. На лбу выступил холодный пот, и из меня вышел стон. Полновесный стон гибнущего индивидуума.
Пук был совершенно ничтожным, можно сказать, глупым. Так пукает картошка в печке — безобидно, низко и придушенно. Из-за этого я еще больше разозлился. Как можно было таким ничтожным образом подставиться? Никогда раньше я не ненавидел себя так, как в тот момент, во время Великого Сидения над Великой индийской пустыней Тар.
То ли от бессилия, то ли от злости я выдохнул, сделав губами так, будто хотел согнать с щеки прилипшую муху. Муха не улетала, я дунул еще раз, да с таким усердием, что шторы на дверях, ведущих в комнату, заколыхались. Я приготовился к худшему.
Но тут внезапно пришла мысль, которая показалась мне весьма благоразумной: «А чего бояться этого интервента? Чего мне это пугало индийское сделает? Может, оно тут по делу. Надо спросить».
Собрав размазавшееся лицо, я принял решительный вид, поднялся с подушек и пошагал в комнату.
Приготовившись предстать перед Шивой самым патетическим образом и немедленно прогнать его вон, я обнаружил, что на моей кровати восседает Красный Рак и клацает двумя парами клешней. Между клешнями искрило электричество.
— Раков варил? — спросил меня Рак и с треском послал один из разрядов в мою сторону.
— Что за наговор? Никого я не варил! — вскрикнул я, ужаленный током в урчащий живот.
— Что за бесхребетное виляние? Не верю! Зуб давай! — гневно закричал Рак и снова направил клешню в мою сторону.
И внезапно меня осенило: этот товарищ тут точно был по делу.
Прошлым летом на отдыхе в деревне мне захотелось раков. Я ни разу в жизни не готовил раков своими руками и попросил торговца подсказать рецепт. Торговец, карамельно улыбаясь, посоветовал, чтобы мясо было нежнее, класть раков в холодную воду, а не в кипяток, как принято у гуманных мясоедов. Уж не знаю, что заставило меня его послушаться, но именно так я и поступил: положил живых раков в кастрюлю, поставил на огонь и стал дожидаться ужина.
Когда раки попали в свежую водичку, то наверняка подумали, что снова оказались дома. Как говорится, в своем пруду. Они оживились и задергали хвостиками. Раки не подозревали, что наступила последняя эйфория перед их неизбежным прискорбным концом.
— А что я сейчас делаю? — спросил я себя, рассматривая раков, суетившихся на дне раскаляющейся кастрюли.
Вода закипала, и раки принялись лупить хвостиками по брюшкам, зачуяв неладное. Кажется, они пытались сбежать из разверзающегося под их тушками ада, который сотворял я своими собственными руками. Раки краснели и бились в конвульсиях, тараща на меня черные бусинки глаз.
Когда за ужином я надкусил клешню, чтобы достать из нее нежного мяса, половина моего переднего зуба-резца отлетела прочь. Я принял это за месть замученной рачьей души и даже обрадовался, что отделался таким незначительным наказанием за столь жестокое обращение с животными.
Но, видимо, для полной отработки кармы ползуба было маловато. Это стало понятно, когда Красный Рак о четырех наэлектризованных клешнях появился в проеме балконной двери.
Рак шевелил усами и таращил на меня свои неразумные глаза, и это были такие же глаза, как у Филиппа Киркорова, только окончательно вылезшие из орбит. «Куда подевался третий глаз? — подумал я и тут же стал обмякать. — Надо бы прилечь».
Я слабел и сдавался. Мне было все равно, какую месть приготовил мне Шиворак. Я готов был принять любое наказание и улегся на подушки, представляя, как сейчас четырьмя красными клеммами он схватит меня по рукам и ногам и поджарит, пропустив через мою плоть все электричество золотого города. «Так мне, сволочи, и надо!»
И тут из-за шторок показалась круглая морда работника гостиничного сервиса.
— Это еще кто? — подумал я.
— Your room is ready, sir. Have a good night! — пролопотал индус и, скалясь, откланялся в глубину комнаты.
Я приподнялся на ватные ноги и, согнувшись, как будто меня только что огрели мотыгой, вполз в номер. На комоде рядом с кроватью горели три декоративные свечи, сама кровать была застелена в конверт, а на подушке лежали белая розочка, индивидуальная шоколадка на мое имя и маленькая визитка с пожеланием чудесной ночи.
Ради этих ощущений я готов подчиниться любым правилам игры или — того хуже — вступить в игру без всяких правил
Чудеса принялись исполняться незамедлительно. Первым делом в окно влетели маленькие серебристые рачата, зависли в круг над моей головой и на фальшивых нотах затянули песню неродившихся ангелов «Мама, я здесь». За ними в комнату со свистом ворвался карамельный душегуб, в котором я признал жестокого торговца раками. С голодным воплем «Хочу нежного мяса!» он бросился ловить рачат сачком. Рачата шустро, как июльские мухи, разлетались по сторонам и снова собирались в круг, напевая, как ни в чем не бывало: «Мама, я здесь, я радость твоя, я совесть твоя, поговори со мной». На этих душещипательных белых рифмах распахнулась балконная штора, и на зов неродившихся ангелов в комнату, развязно виляя бедрами, вбежал Филипп Киркоров в образе бесплодной морганатической жены Лорда Шивы. Его большой белый живот, похожий на нотный знак бемоль, висел на несоразмерно тонких ножках, скривившихся под тяжестью груза, и был обтянут кружевным розовым пеньюаром, настолько коротким, что из-под него болтались бесстыжие веселые бубенцы.
— Ой, мама, Шиву дам! — экстатически вскрикнул Филипп Киркоров, бубенцы зашлись в зажигательном ритме манипури, живот задрожал, как праздничный холодец, а глаза выпали из орбит и запрыгали на пружинках в такт бубенцам.
Мне стало по-настоящему страшно. Вселенная, какой я знал ее раньше, принялась рассыпаться. Почва под ногами, которая недавно казалась прочной, трескалась и расползалась по швам. Макушка задымилась с новой силой.
Сложно сказать, сколько времени продолжалась астральная дискотека, но каждый раз, когда я оглядывался по сторонам в поисках спасительного плота или хотя бы соломинки, я обнаруживал, что только две вещи неизменно оставались там, где их накануне оставил работник вечернего сервиса, — розочка и шоколадка на подушке.
— Надо за них держаться, — приказал я себе, взял розочку в правую руку, а шоколадку — в левую, сел на кровати, подмяв под себя ноги и, раскачиваясь в ритме манипури, принялся напевать: «Bhang-Bhang! He shot me down. Bhang-Bhang! I hit the ground. Bhang-Bhang! That awful sound…»
Под утро в номер тихо вошла завернутая в сари горничная Нэнси Синатра с веником в руках и вымела танцоров на балкон, где они тут же загорелись фитилями под лучами наливающегося солнца и просыпались пеплом на головы еще не полностью проснувшихся джайсалмерцев.
Когда я открыл глаза, был день-деньской. Солнце стояло в зените и жарило золотой город. Голова гудела, как трансформаторная будка. Придавленный дурным сном, я вышел на балкон и обнаружил в углу недопитый стакан бханг-ласси. Я тут же сграбастал его, бросился в туалет и одним махом вылил остатки священного зелья в унитаз.
Спустя месяц по возвращении из путешествия я обнаружил в потайном кармане своего походного рюкзака смятую шоколадную лепешку и засохший бутончик. Я их храню до сих пор в знак признательности незначительным и порой бессмысленным предметам, за которые, собственно, и держится большой порядок.