Аполлинария Брошь — об интерпретациях своих работ, звуках Парижа и арт-пространстве Москвы

Можешь ли ты описать Москву и Париж звуками?

Москва — это звуки перемены сезонов, от хруста (снега) до шелеста или всплесков воды, которые всегда сопровождаются смехом. А Париж — это гул людей, перемещение кружек кофе, стук бокалов о столы.

Почему плачет Чуча? (объект из керамики в виде фантастического зверя с рогами розового цвета. — Прим. ELLE)

Изначально Чуча был чудовищем из «Красавицы и чудовища». Чудовища в сказках вечно оказываются персонажами «для битья», на которых можно скинуть всю вину.

Это и история взросления — всегда находится один человек, который становится изгоем, другим. Через этот момент многие проходят.

И мы решили сделать его розовым и грустным, чтобы хотелось его утешить и задуматься, почему на него все так нападали. Ну как мы, я и «друзья в моей голове». (Смеется.)

В твоих работах есть и сказки, и что-то постсоветское. К каким воспоминаниям из детства в России 1990-х ты ­возвращаешься?

Да, кроме Чучи и цветовой колористики, меня сильно затронуло взросление в России. Как и жизнь в Америке, и, на мой взгляд, между этими странами гораздо больше общего, чем принято считать.

Мне нравится исследовать, насколько детство мое и моих знакомых отличались или, наоборот, были похожи. Помню, как, например, на даче могла увидеть какого-то странного персонажа и принять его за лешего. Будучи взрослой, ты задумываешься: «Я видела это, потому что была ребенком и дети способны видеть потусторонние вещи? Или это был плод воображения?..»

Почему в детстве так легко фантазировать и любые три ветки могут превратиться в крутой шалаш, а легкий ветерок — в полет дракона? В русском подсознании очень яркий отпечаток оставляют магические вещи.

И как бы в Советском Союзе ни пытались уничтожать коллективное мистическое сознание, в нас оно как-то укоренилось и передается по наследству. Извини, я — тот человек, которому задают один вопрос, а он отвечает на другой.

Так все делают, это нормально. Попробуем еще раз: тебя раздражает, когда кто-то интерпретирует твои работы сложнее, чем они есть на самом деле?

Наоборот, я всегда очень интересуюсь интерпретациями других людей. Это же самое крутое —давать человеку платформу, чтобы он сам додумал остальное!

Были работы, в которые я вкладывала свои эмоции, довольно простые, а мне говорили: «Ого! Это же о том, как человек заперт в постсоветском мире.

Это женщина, которая страдает!» и т. д. Самое интересное, когда работы продолжают жить дальше, и я всегда очень рада, если слышу нечто подобное.

Что тебе нравится и не нравится в том, как сейчас устроен рынок искусства?

Это длинный разговор. Если говорить о России — совершенно непонятно, что здесь происходит, и иногда на это грустно смотреть. Как будто рынок разрушается или потерял свою силу, как это было в начале 2000-х.

Что мне нравится, так это формат искусства — критерии становятся шире. Это дает возможность людям с разными взглядами и медиа участвовать в этом процессе.

А печально то, что рынок часто хватается за молодых художников, вкладывается в них, а потом резко бросает. Талантливые люди сгорают. Это то же самое, что и безумное потребление.

Какого места, связанного с искусством тебе не хватает в Москве?

Арт-площадок в Москве вообще мало. Есть музейные, есть галерейные. А мне бы хотелось видеть, как люди берут пространства со своей историей, музеи, не связанные с искусством, заброшенные бассейны, отели, и работают вне контекста непосредственно места. Наверное, мне не хватает не самой площадки, а движения, воронки, которую должны запустить художники с кураторами.

О движениях... Ты много тусуешься?

В последнее время. Нет, ладно, по жизни тоже.

Ну а как вычислить самого душного чувака на вечеринке?

Я очень люблю формат вечеринок, где все складываются, включаются по полной программе, подкидывают идеи, темы, цвет.